Продолжение, предыдущая страница — Воспоминания Бутковской — продолжение

С раннего детства политика интересовала меня; я в ней видела как бы продолжение истории, которая была моей любимой наукой, я также любила русскую литературу, часто по этим двум предметам у меня завязывались оживленные споры, я декламировала оды пред нашим архиереем Евлампием, но однажды, будучи одиннадцати лет, мне вздумалось продекламировать пред вице-губернатором «Модную жену» Дмитриева. К несчастью, в нем было сходство с портретом «пролаза» этой поэмы. Это дало повод ему высказать, что я с детства становлюсь безнравственной. Много выговоров от родителей, огорчений и слез принесла мне эта «Модная жена».

Конечно, не все архангельское купечество было образовано; так называемые посадские купцы держались старины, жены их одевались по-русски и многие не умели писать, но купцы биржевые, имевшие сношения с иностранцами, приобрели склад европейский. Благодаря этой близости, имели частые и интересные сведения от англичан, зорко следивших за ходом политики, в которой были замешаны их денежные интересы. Они держали при себе каких-то агентов американцев, с помощью их они обделывали крупные дела, и вследствие этого значение таможни и нейтрального прокурора росло. Зять мой Максимов, после удачной ревизии карельского голода, окончившейся смещением генерал-губернатора, приобрел вес и хлопотал в Петербурге о предоставлении ему наблюдения над таможней; его старания имели успех, он был назначен на должность нейтрального прокурора.

Круто повел он дело; имея связи и родство в коммерческом мире, он мог близко следить за приходящими грузами, все подставные американцы были ему известны, и конфискованные товары загромоздили склады; ценность из считалась миллионами. Тогда заинтересованные лица предложили Максимову пятьсот тысяч рублей, прося быть снисходительнее.

— Бери, коли дают, — говорил отец мой, человек практический, — ты себе наживаешь врагов, да еще Бог есть, хорошо ли делаешь, играя в руку Наполеону...

Максимов, как я сказала, был человек честный, и, кроме того, ему без нарушения совести предстояло разбогатеть, так как часть конфискованного товара по закону должна принадлежать ему; от отказался от взятки.

Но события шли быстро, отношения с Францией становились натянутыми, все готовилось к грозе, и континентальная система делалась несвоевременной. Впоследствии, 1815 году, когда производилась всеобщая ликвидация государств, за прошлые прегрешения Англия представила России счет за конфискацию всех ее товаров, и эта сумма была вычтена из контрибуции, приходившейся на долю России. Максимов напрасно добивался следовавшей ему доли за архангельские конфискации, пока, наконец, друзья его благоразумно не посоветовали ему прекратить эти требования, напоминавшие правительству его ошибки.

В 1811 году, пред Отечественной войной приехала в Архангельск французская труппа актеров. Это обнаруживало полное незнание России: французская труппа никогда не могла бы иметь успеха у нас, не знакомых с французским языком и не имевших даже своего национального театра, в настоящих же обстоятельствах появление их было более чем странно. Все тотчас назвали это прикрытым шпионством, впрочем по распоряжению губернатора им для представлением был отведен пустой хлебный магазин. Даже первого спектакля не состоялось, так как не нашлось охотников брать билеты, и труппа скоро скрылась.

При этих-то обстоятельствах наступил двенадцатый год.

Лето 1811 года я вместе с родителями провела в Петербурге, и зимой мы должны были возвратиться в Архангельск. Путь этот в тысячу верст мы всегда совершали в пошевнях и возке, на передаточных или, как у нас говорят, на потяжных, отдыхая на полпути в Каргополе; хотя поездка требовала десяти дней времени и казалась дальнею, но мы к ней привыкли, на всех станциях нас принимали с удовольствием и вниманием как почетных гостей. Богатый купец, бывший содержатель питейного откупа Архангельской губернии был лицом значительным в глазах крестьян и властей.

Старший бат мой Апполон, о котором я упоминала выше, в это время служил уже в государственной канцелярии и затем в комитете министров. Он пользовался особым расположением своего начальника, сильного в то время человека, статс-секретаря Молчанова. Эта личность справедливо заслуживала уважение, и удаление ее с этого поста вызвало всеобщее сожаление. Он ослеп и должен был отказаться от службы.

С наступлением нового года стали делаться какие-то приготовления к войне. Опасались за Архангельск, хоя трудно было приискать, с какой стооны мог к нему подступить неприятель. Правда, с Швецией отношения не были вполне определены, но с Англией сношения становились все дружественнее; десанта опасаться было нельзя и, конечно, не против них принимались меры. В Архангельске с 1808 года держали два полка, Углицкий и Софийский, и их привели на военное положение. Страннее всего то, что эти полки все время войны стояли у нас в городе точно забытые, и уже к концу кампании они были, наконец, вызваны к действующей армии.

Наступила весна. В один воскресный день, в мае месяце, все наши домашние отправились в церковь, а я осталась дома. Вдруг в комнату мою вбегает младший брат мой, десятилетний Валериан, с известием о войне и тут же начинает декламировать какие-то патриотические стихи Озерова о нашествии Мамая. Он был в экзальтированном настроении, и я едва могла добиться от него, в чем дело. Успокоясь, он принялся мне рассказывать, как вышел на амвон соборный протодиакон и стал громко читать известный манифест императора Александра, начинающийся словами: «Неприятель вступил в пределы наши и продолжает нести оружие свое внутрь России» и т.д. Всех находившихся в соборе охватило волнение; слова манифеста, переносившие воспоминания за двести лет к именам Минина, Пожарского и Палицына, точно подлили что-то горячее к сердцу; каждый передавал соседу свои опасения и соображения; все, что было официального, бросилось с визитом к губернатору, надеясь от него узнать какие-нибудь подробности. Событие, которое все предусматривали в будущем, грянуло как гром среди безоблачного дня. У отца моего собралось множество гостей, и у всех были озабоченные лица.

Гроза эта пронеслась по средней полосе России, не задев нашей губернии, и, однако, все встрепенулось; какое же впечатление должна была она произвести на жителей местностей, лежавших на пути шествия наполеоновских войск? Оглядываясь на все события и войны, мелькнувшие на моих глазах в течение следовавших за тем семидесяти лет, я ничего не могу приравнять к памяти славного двенадцатого года и энтузиазму, охватившему как взрослых, так и детей. Внимание всех сосредоточилось на государе, которого столько до тех пор порицали и который после манифеста и нескольких твердых знаменательных слов, произнесенных им в духе народа, сделался предметом общего поклонения и горячей любви.

В нашей губернии не было дворянства, ставшего повсюду во главе патриотического движения; от нас не шло ополчения, но купечество и другие сословия в деле денежных пожертвований не отстали от всей России, и даже иностранные торговые дома увлеклись общим чувством. С напряженным вниманием следили у нас за движением войск внутри России; это уже не была какая-нибудь война в Германии или Италии; тут каждый город и местечко, о которых упоминалось в реляциях, были известны; кто-нибудь из окружающих бывал там или имел знакомых.

Кроме «Петербургских Ведомостей» и «Сына Отечества", издававшихся Гречем, газет не было; но частные письма дополняли недостающие сведения; подробности, заключавшиеся в этих письмах, были вернее, и живее хватали за душу. Вся Россия слилась в одну семью, и война получила название Отечественной. Вот в некоторые семьи возвратили девиц из московских институтов; значит, уже и Москва в опасности; вот достигла весть о Бородинском сражении, а вслед за тем говорят: «Москва взята! Москва горит! Нет, видно, не сладить с Наполеоном!»

Наступило как бы затишье. Ничего нет нового; все одно и то же: француз в Москве. Когда и чем все это кончится? - Но удар уже разразился, уже быть не может. Вот кое-кто из разоренных смолян и москвичей приехал к родным в Архангельск; рассказывают, будто французы голодают; говорят, что еще собирают войска и рекрут; наши архангельские засидевшиеся полки получили приказ выступать; надежда на что-то начинает расти; по рукам ходят патриотические стихи, и их повторяют с одушевлением наизусть.

Ход Отечественной войны известен, и рассказывать мне его не для чего, но я могу передать то, что русский народ и я вместе с ним перечувствовали в эту тяжелую и славную годину...

Наполеон бежал из России, а 25-го декабря у нас, в Архангельске, в соборе служили молебен об освобождении России от нашествия галлов и с ними двунадесяти языков...

Продолжение — Воспоминания — приезд Александра I

Предыдущий пост - Воспоминания Бутковской — продолжение

Следующий пост - Воспоминания — приезд Александра I